День сурка

Как всегда в этот час, почтальон бросил в дверную щель конверты.

Беспощадные квитанции напомнили - начался февраль.

Он не любил февраль. И потому, что промозглость серых дней проникала под самую кожу, и потому, что в феврале, прямо на день всех влюбленных, ушла жена, к парикмахерше из того же салона, где они, вперемешку со стрижками клиентов, успели полюбить друг друга и обзавестись общим жильем.

Туда она и ушла, забрав только фамильные драгоценности, и объявив, что, наконец-то, встретила свою настоящую любовь, и не может больше лгать ни ему, ни сыну, и что на развод уже подала, и на все согласна.

Энрико не мог справиться с этим. Он пил виски и пиво, пил и спал, спал и пил, но боль не утихала.

А когда шок прошел, то увидел себя не просто постаревшим, а как-то и вовсе выпавшим из жизни, и вне возраста. Тяжелый круглый живот при небольшом росте, лысина и потухшие, кажется - уже навсегда, глаза.

Ставшая внезапно скорбной купленная ими когда-то на свадебные деньги квартира в две жилых и одну спальную комнаты, ограничивала его мир выцветшими обоями в противные цветочки, и была теперь то ли клеткой, то ли ловушкой все эти невыносимые пять лет с момента ее ухода.

В открытую дверь смежной комнаты просматривалась инвалидная коляска, в которой сейчас мирно спал сын, успевший повзрослеть до юношеской прыщавости лица и темных пушистых усиков над губой.

Он спал, повесив голову на бок, так что прядь длинных волос упала на лицо, неровным, тускло-серым чубом, почти до подбородка.

- Надо бы позвонить его матери.

Стричь сына было ее обязанностью, как и платить алименты, что, впрочем, она делала регулярно, то ли откупалась от своего греха, то ли и впрямь чувствовала необходимость.

Словом, денег хватало, чтобы справляться с ежемесячными платежами, и даже оплачивать, хотя и нерегулярные, но все-таки занятия с сыном пожилой учительницы из соседнего дома.

О чем они говорили долгими часами, что она делала для успокоения его беспокойного характера и громких вопросов? Энрико не знал, но и не очень-то интересовался этим.

«Тво» (по-шведски - два) - сайт знакомств, занимал его внимание и мысли.

За последние несколько дней он познакомился с женщиной из Минска (что за страна такая? От нее и узнал), сообщив ей, что он итальянец, но живет в Швеции, у него огромный дом, и ему так одиноко в 15 пустых комнатах, после того, как 5 лет тому назад похоронил свою любимую жену, попавшую в автомобильную катастрофу, и оставившую его один на один с не угасающей любовью, и их единственным сыном - инвалидом, за которым, впрочем, присматривает прислуга, поскольку он богат, но так несчастен в своем одиночестве, и мечтает найти подругу жизни.

Что поделать - ведь жизнь продолжается...

Энрико мечтал о женщине, с которой можно было бы разговаривать долгими вечерами, когда сын спит, или занят своими делами, чтобы можно было пожаловаться ей на судьбу, или поиграть с ней в виртуальные игры, чтобы почувствовать себя мужчиной, так, через интернет. Потому, что реального уже давно не хотелось. Он даже боялся представить себя с женщиной.

Патио-Пицца не просто так была выбрана для встречи с украинской художницей, приехавшей в Минск с выставкой новых работ. Само название ресторана напоминало ей об Энрико. Италия теперь была в предпочтении: только так можно было отделить от повседневности все происходящее и связанное с ним.

А что же происходило? Она прислушалась к себе. Вот подбирается к сердцу тревога, волнение. Непонятное ощущение тоски и заполненности чем-то новым. Сердце требует, чтобы его услышали. Любовь витает в воздухе.

Если в пространстве чертить параллельные линии, то они рано или поздно пересекутся… Таковы законы геометрии. Если представлять себе, что мы эти самые линии, то у нас впереди встреча…

И она взирала (уже с усталостью) на предстоящее, потому, что в окружении все было подернуто запахом и цветом того, что должно случиться. Плакат Шагала на стене однокомнатной полупустой квартиры, детская кроватка, матрац на полу. Другой плакат с петлей Мебиуса… Все уже было...

Двум ангелам - ах не встретиться:

Они держат ручку бюро,
И лампа настольная светится,
И ночь, за окошком темно.
Уж спать бы (по-шведски - сОва),
По-русски совА - не уснуть...
И все это катится в слово,
И все это строчек путь,
Как ниточки завиваются,
Текут проводами во тьму
Слова, и в душе просыпается
Любовь ли, тоска - не пойму...

Опять после долгого молчания, настигла новизна, и с трепетом ловила она каждое ее проявление, не опережая, не выхватывая, а созерцая.

Так умилительно было вдруг найти себя на прогулке, где все еще серо, но уже пахнет чем-то неповторимо свежим, и воздух полнится ожиданием. И потом вот этот снег в середине дня, мокрый и шлепающий, и так все равно - кто и как считает, и женщина с экрана поет об осеннем поцелуе...

О, прекрасное чувство единения с природой и ощущением чуда, побуждением к слову, состоянием творчества и любви.

- Ты мне нужен, Энрико. - Написала она перед тем, как выйти из дома, и теперь повторяла это опять и опять, как заклинание. (Люблю Ивана Ильича, люблю одного лишь Ивана Ильича...)

- Ваш заказ будет скоро готов, но нужно немного подождать, - криво улыбаясь говорит официантка, - у нас принтер сломался.

- А вы что ее - на принтере печатаете?

Этот вопрос будет обрызган (нечаянно, конечно, с кем не бывает, и так некстати...) томатным соусом, но не теперь, а когда официантка уйдет, поджав губы, и вернется с горячей пиццей, и опрокинет, ну вы понимаете, не нарочно же. Извините и все такое, вот и сама облилась...

ЭА рассматривает новую Галину работу. Два ласковых мишки: голубой и розовый, обнимают друг друга под надписью на английском и русском языках: «Чтобы жить — надо мечтать!».

- Сама придумала?

- Ну да...

- Очень мило, - говорит ЭА, только почему надпись такая?

- А что?

- Ну, почему текст такой - « Чтобы жить — надо МОЛЧАТЬ»?

- Да что вы?!

- И правда, смотри-ка, они лапой друг другу рот зажимают...

- Ну, вы даете - тут у себя в Минске. Совсем уже по Фрейду...

- А что, - подхватывает Тонечка, я вот недавно стояла в очереди на флюорографию в поликлинике. Вы же знаете, теперь талончик к гинекологу не дают, пока флюорографию не прошел. Так вот, впереди меня какой-то дядя сумрачно так рассказывал, что понабрали, мол, долгов, а кто расплачиваться будет? Детям нашим и внукам, говорит, придется. И тут, словно от стены отделяется, невзрачный такой человечишка, берет его двумя руками под локоток и выводит прямо к милицейскому «воронку» во дворе, он уже успел по рации предупредить своих, у них это быстро, КГБ все-таки... Теперь дядю, видимо, просвечивают в другом месте. Чудеса. А вы говорите...

Конечно: Чтобы жить — надо молчать!

Энрико всунул ноги в стоптанные туфли (и без носков обойдется), и вышел в ближайшую пиццерию.

Серый густой туман, как сахарная вата на палочку, осел на башню минарета новенькой мечети. Будут или нет из него по пятницам в пять утра голосом муллы от имени Аллаха взывать на молитву?

Скоро узнаем... Пока что запрещено, но, окрепшие духом и числом, мусульмане требуют этот запрет отменить, исходя из обещанного им при переселении в эту европейскую страну права на свободу религий и равенство.

Светофор запищал от нажатия кнопки. Машин в это час все равно не было. Так что можно было переходить улицу, словно переходить, хотя и на время, в другую жизнь.

Взорвется весна прозрением:
Доколе тоске цвести?
Подброшенным настроением,
Как будто песком с горсти...

Чирикая, и высвистывая,
Уймется душа сполна,
Все старое перелистывая,
Хмелея, как от вина...

Он заказал пиццу и, потягивая пиво, уставился в экран телевизора над стойкой бара. Новости вела все та же картавая дикторша в черном и мятом пиджаке с косыми отворотами, а погоду, наверняка, опять будет показывать беременная. Откуда они их берут?

В это время экран заполнился лицом врача местной больницы, рассказывающей о росте операций по изменению пола. Молодой человек непонятной наружности с волосами, забранными в пучок, сидящий к зрителю вполоборота, так чтобы не узнать лицо, рассказывал, как он счастлив теперь стать мужчиной (будучи рожденным 19 лет назад девочкой), и хочет купить дом на берегу моря, и заведет ребенка.

Как? Но ведь можно... В Копенгагене, например, отличная клиника. Он знает одну лесбийскую пару, ставшую там счастливыми матерями... Почему бы нет.

В зале вдруг организовалось и медленно приближалось по проходу между столиками темно-глиняного цвета пятно: капюшон с тяжелым запахом сандаловых (возможно) притираний, образованное неуклюжей с большими колесами коляской, сопровождаемой женщиной, волокущей за руки двух маленьких темнокожих ребятишек, которых вопили и дергались, выкрикивая непонятные слова.

- Неужели пиццу есть будут? - Энрико с недоумением посмотрел на повара, колдовавшего тут же за стойкой. - Вот новости.

- Не-а, они в туалет идут... Вон, смотри...

Но Энрико больше не смотрел на сомалийцев, он смотрел на экран, там показывали знакомый силуэт мечети, предваряя дебаты политиков все о том же мулле и его праве.

В кадре возникло лицо старухи, с торчащими седыми космами из-под синего берета.

Варфюр инте? (А почему бы нет?) - Прошамкала старуха на родном шведском?

Пусть молятся... А кричать? Так это же несколько секунд.

Ну да, - подумал Энрико, бабушке-то все равно, она в пять утра и так не спит...

Тем временем ее сменили две говорящие головы. Политик мужского пола с большим животом и женским голосом, срываясь на фальцет, спешил сообщить в микрофон, что церковные колокола-то звонят, а почему мулле нельзя? У нас же свобода религий?

Другая голова, нечесаная, как спросонья, вяло парировала - так ведь со времен средневековья... Культурно-историческое наследие.

- Но теперь ведь не средневековье - обрадовался своей находчивости фальцет.

- Энрико! - Окрикнул знакомый голос, и он, взяв свое пиво, переместился за столик к позвавшему.

- Мы решили жить вместе. - С придыханием сообщил Лов и тронул руку светящегося и создающего ощущение счастья темноволосого кудрявого друга с пушистыми и загибающимися ресницами на круглом с чувственными губами лице.

То ли от сияющих неоновым цветом их маек, то ли от исходившего от них аромата и энергетики — но это было материальное воплощение любви, прямо здесь и сейчас, в чистом виде.

Однажды люди так светятся друг для друга. Только в очень специальные мгновения. С трудом удерживая желание дотронутся, прикоснуться к счастью, Энрико выдавил их себя, просто из боязни промолчать:

- А как вы познакомились?

- Да вот как раз два года назад. Точно! Это был день сурка, помнишь?

- Ну, конечно. Мы потом еще фильм смотрели.

- Да (и опять этот источник тайного света и тепла). Сначала мы долго-долго писали друг другу пространные письма, все-все расспрашивали, говорили, но только в письмах. А на работе делали вид, что не замечаем друг друга. Мы ведь работаем вместе. И так несколько месяцев. Лов звонил мне по ночам, в полвторого, и до полпятого говорили по телефону. А утром на работу. Представляете? Было трудно объяснять многим. Как только узнают, что - гей...

- Да что люди вообще понимают об этом. Все мы здесь пришельцы, - подытожил Лов.

Сын еще спал, когда Энрико вернулся домой и включил компьютер.

Ты мне нужен, Энрико. - Прочитал он, и настроение оборвалось и грохнуло в желудок только что съеденной пиццей.

Ну почему так всегда? Зачем вся эта канитель с амурами? Почему, собственно? Ведь так не хватает просто общения, просто женщины, чувства нужности, эдакого пространства - «тайный сад», в который можно прятаться, а пелена мечтаний закрывала бы действительность. Он ведь не может. Не способен уже. А тут она заставляет чувствовать себя вором. А это не самое лучшее чувство рядом с женщиной, потому что тут же начинаешь ее бояться и ненавидеть.

Он слышит с того конца про Петрарку, Бокаччо, Микельанджело. А зачем ему это? Зачем, собственно? Ему совсем не нужно взваливать на себя ее телефонные звонки с протяжным: Ай лав ю, Энрико! И мне нужна твоя любовь. Какой Париж. О Боже! Что теперь делать?

И он пропадает, и не знает что писать.

А она настойчиво прорывает пространство, и ждет ответа. И тогда он пишет, что болел, но это не спасает. И шквал ненужного багажа с ворохом познаний в области искусства родной страны обрушивается на него. А нужен-то просто покой, единение душ, в отчаянии, порыв соединиться с равным себе — таким же несчастным и одиноким, таким же потерянным и бедным в этом мире лжи.

Но этого-то и нет. И он врет. И чувствует себя вором. А это, повторимся, не самое лучшее чувство для «себя понимать». Нельзя долго жить с ощущением, что ты наперсточник, и накрывать наперстками шарик, да и не хочется уже...

И все вдруг обрело черты реальности, пришло понимание необходимого. Все кончилось.

Энрико подвел курсор к указателю и нажал кнопку «Заблокировать абонента, удалить контакт». Стало легко и спокойно. Вот собственно и все.

Сияющее светило ночной тьмы и тишина вечности. Скрип звезд в морозной тишине пространства, волнами накатывает то печаль, то лучезарная светлость, то желание, то покой.

Она вернулась домой и включила компьютер. Сообщений не поступило.

Вместе с тобой под веселой луной
Все рассказать друг для друга хотели,
Все, почему-то, на небо смотрели,
Ждали, что выплывет круг голубой:
Втянет в объятья, закружит как диск
Старой пластинки, что мы заиграли,
Вальс, рио—ритта, танго и твист...
Только поверили в это едва ли:
Диск голубой уплывает луной,
Мы остановлены очарованьем:
Как хорошо помолчали с тобой
Вместо веселых свиданий...

Так бывает перед великим творением, когда душа подготовлена к открытию и жаждет приникнуть к голосу, посылаемому извне.

Душа пропитана этим ароматом тайны и отзвуками прошлого, но точно знает путь, и уже на страже чуткой нервной дрожи, вот-вот и явится волшебное мгновение, и окунет в неизвестность. В забытье, в слова... И напишется с большой буквы Песня любви в вперемешку с печалью и выдумкой, с осознанием своего чаянья и надежд, на фоне трусливого (не кровь, а квас...).

В потоке фраз выискивая путь
Несбывшегося, вечного отныне, -
Опять запуталась, и пусть же, не покинет
Сознание, что снова ошибусь...

Поскольку так бывало. И не всем,
Но нам с тобой: лишь маятник качнется, -
Опять судьба так сладко улыбнется,
Как будто жизни не было совсем...